Живописец Пантелеймон
Не менее того жаль мне, что в числе здешних друзей моих я не досчитался по приезде моем лучшего друга моей афонской жизни, с которым я сроднился сердечно, с которым любил делить мои радости и горе и его труженические занятия. Этот друг мой был хороший живописец, имя его в монашестве Пантелеймон. Больно было моему сердцу, когда долетела до меня весть еще в Смирне, на пути моем в Иерусалим, что друг мой скончался.
Я не знал, как он отходил к Богу, с каким чувством приближался к конечным минутам своей жизни и как испустил последний вздох, и меня тревожила его загробная участь. Но теперь я узнал это и благодарю Бога, что друг мой умер праведническою смертью.
При отбытии моем со Святой Горы в Палестину я оставил живописца в самом трудном положении: он тяжело лежал и не мог вставать с постельки, но при прощании еще дружески обнял меня в надежде свидания; знали ли мы тогда, что свидание будет уже в вечности? После меня только неделю томился в недуге и в предсмертной борьбе друг мой; духовник видел, что он близок к смерти, а потому и предложил ему принять святую схиму.
Больной с удовольствием согласился на предложение и несколько дней сряду по пострижении приобщался Святых Тайн; и в последний день он принял их. Между тем каждодневно посещал больного живописца схимник Макарий, тоже наш друг, и самые смертные минуты его усладил своим дружеским присутствием. Отец Макарий и старец Геронтий, схимник русский, так рассказывают о кончине отца Пантелеймона. Геронтий был неотлучно при больном, а Макарий незадолго до смерти навестил его и между прочим предложил ему, не хочет ли он послушать акафист Божией Матери.
- С любовию, - отвечал тот, и Макарий начал читать.
После каждого икоса и кондака больной пел своим слабым, замирающим уже голосом: «Аллилуиа» и «Радуйся, Невесто Неневестная». Когда в третий раз был прочтен последний кондак акафиста: «О Всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово» и прочее, живописец пропел трижды «Аллилуиа», и в этих звуках ангельского славословия улетела душа его в небо, туда, где поется Богу и Всепетой - вечное «Аллилуиа».
В это время один из братии следил за движениями умирающего и видел, что когда он пропел в последний раз «Аллилуиа», судорожное движение появилось на лице его: Пантелеймон обернулся налево и как будто чего-то испугался, как будто что-то встревожило его; но в то же мгновение он повел глазами направо, умилительно посмотрел вверх и с райскою улыбкою на устах испустил свой вздох.
Покойный друг мой на Святой Горе прожил три года с небольшим. В России еще я ознакомился с ним в 1840 году, когда странствовал до Одессы; но там мы разрознились, и только в 1843 году я снова сошелся с ним в Русике. Бог знает, был ли кто из русских святогорцев в такой мысленной брани, в таком бурном смятении духа, как юный живописец. Верно, для врага он был несносен.
Несколько раз покойный порывался оставить Русик, где стесняются своеволие и причуды желаний, и хотел жить где-нибудь на свободе, но Бог не допустил до того. Грозные сновидения двукратно останавливали моего друга от задуманного им выхода из Русика. Разумеется, если бы он обольстился влечением мысли на свободу, враг сокрушил бы его.
Самое пострижение в монашество живописец принял по особенному убеждению таинственных посетителей. После многих и напрасных со стороны духовника предложений к принятию иноческой одежды однажды Григорий (мирское имя Пантелеймона) после живописной работы в трапезе заснул, и ему представилось, что он там же, в трапезе, сидит за стенною картиною и работает. В трапезе не было ни одной души, кроме его одного.
Только вдруг Григорий слышит, что дверь тихо растворяется и кто-то входит; он оглянулся и, не обращая особенного внимания на посетителей, углубился в свое занятие. Между тем приближаются к нему двое: первый из них старец самой привлекательной и почтенной наружности, а последний юноша, прекрасный собою и в древнем еллинском одеянии. Молча стали они один по правую, а другой по левую сторону живописца и следили за очертаниями его труженической кисти. Наконец старец, положив руку на плечо Григория, кротко спросил его:
- Ты еще не постригся?
Григорий внимательно посмотрел на старца и потупился. Вид старца поразил Григория: в чертах его он видел светлые черты святого Митрофана Воронежского.
- Да нет еще, - отвечал юный незнакомец на вопрос старца и потом с чувством продолжал: - сколько я говорю Григорию, чтобы принять ангельский образ, так нет, не слушается. А надобно бы, и пора ему постричься…
Эти слова юноши, произнесенные трогательным голосом, полным упрека любви и сострадания, сильно потрясли сердце Григория: он тогда же проснулся и, несмотря на то, что было уж около полуночи и все спали, побежал к духовнику и разбудил его. Духовник не смутился нечаянным и безвременным приходом живописца, потому что знал его постоянную брань и тяжелые искусы, которые часто наводил на него демон, а потому и отворял для Григория дверь свою во всякое время. Только действия и слова Григория удивили духовника в настоящий раз.
Дотоле упорный и не всегда сговорчивый, живописец, заливаясь слезами, пал духовнику в ноги и умилительно просил пострижения.
- Что это значит? - спросил удивленный
духовник.
- Ради Бога, постригите, - сквозь слезы и умоляющим голосом повторил Григорий и, немного успокоившись, рассказал духовнику свое сновидение.
- Хорошо! - с улыбкою отвечал тот, выслушавши. - Видишь, - заметил он потом, - сам святой Пантелеймон скорбит на тебя за твое упорство и отлагательство пострижения.
Таким образом Григорий был пострижен и дано ему имя - Пантелеймон, в том убеждении, что святой великомученик, вероятно, особенное принимает участие в своем живописце, который был детской простоты и самого любезного характера в отношении ко всем. Обитель много потеряла в друге моем, потому что с его кончиною кончились и занятия здесь живописью.
По росписании трапезы покойный живописец совсем было принимался за стенную работу в соборе, но Бог позвал его в Свои райские обители, и собор остается теперь нерасписанным. Такова была жизнь и кончина моего лучшего из друзей афонских, от которого я принимал уроки рисования и живописи, с которым любил работать в трапезе, распевая с ним любимый его концерт: «Реку Богу: заступник мой, почто мя забыл еси» и прочее.
Нежный голос покойного звучно разливался по пространной трапезе и замирал в глубоких оконечниках креста, в виде которого она расположена; безмолвные только лики святых угодников, во весь рост написанных по стенам, внимали нашим тоскующим напевам, потому что мы любили оставаться в совершенном уединении, так что никто не препятствовал нам в занятиях.
Изредка появлялся иногда трапезарь, но и тот, давши нам по апельсину, тотчас скрывался в своем скромном затворе. Нередко бродили мы с покойным и по Святой Горе. Живописец - тот же поэт; значит, много здесь мы встречали поразительных красот природы, достойных Рафаэлевой кисти, или, лучше сказать, звуков псалтири царственного Давида. О! Да удостоит Царица Небесная видеться и ликовать мне с моим другом и там, где нет ни болезни, ни печали, но где жизнь и радости бесконечные! Вечная ему память!
Иеросхим. Сергий Веснин. Письма святогорца.
1844 г., Афонская Гора. Русский монастырь
Вернуться к оглавлению письма...
Вернуться к оглавлению книги... |