Я хочу умирать... я умру!
Со мною вместе в тесной больнице оставался и чахоточный болгарин, совершенный Ангел по непорочности своего сердца и скромности. Болезнь его была уже в последней степени своего смертного развития: он не имел ни сна, ни аппетита, а между тем жажда неутомимо мучила его.
Чтоб возбудить уже навсегда притупившийся аппетит, бедный Герман (это было схимническое имя больного) парил стручковый перец и кушал наголо, что, конечно, более раздражало его жажду. Он не роптал на свое положение и, в безусловном веровании словам нашего геронты-игумена, решительно не принимал никаких лекарств против усилившейся чахотки, потому что тот советовал ему - отдаться на волю Божию.
Как воск истаивал чахнущий Герман и спокойно смотрел на близившийся роковой час смерти. Сухой кашель душил его и не давал забыться живительным сном. Вечером мы долго и много с Германом говорили дружески, затем что он был слишком привязан к нашему обществу, и мы взаимно любили его.
Мне жаль и больно было смотреть на его страдания, которые, впрочем, не продолжились после моего вступления в больницу. В одну из страдальческих ночей своих он разбудил заснувшего больничаря (лекаря), замирающим голосом прося его встать поскорее.
- Что тебе нужно, брат? - спросил спросонок больничарь Германа.
- Вставай, отче Иеремия! Я хочу умирать! - отвечал отрывисто Герман.
Иеремия успокоил его и сам снова забылся. Не прошло минуты, больной опять подошел к Иеремии и прощальным голосом произнес:
- Встань, отче Иеремие! Я хочу умирать...я умру!
Голос Германа замирал и прерывался... Пока больничарь оправлялся, Герман тихо удалился от него и, севши на свою койку, мирно вздохнул в последний раз... Иеремия застал Германа уже без дыхания.
О, как легко, как праведнически отходят здесь все вообще иноки в путь отцов своих! Подобные образцы тихой кончины у нас нередки. Вы, конечно, не поскучаете, если я в настоящее время расскажу вам кстати еще об одном молодом русском схимнике, скончавшемся в августе 1845 года.
Этот схимник был родом из Вологодской губернии, с нами вместе он прибыл из Иерусалима на Святую Гору с тем, чтобы здесь непременно умереть, и он умер удивительным образом.
По прибытии в Русике первого раза Григорию (это было мирское имя вологжанина) жизнь наша чрезвычайно понравилась, но его не приняли старцы, потому что некуда было решительно поместить, за крайним недостатком келлии. С прискорбием юный Григорий удалился отсюда и поступил в Кавсокаливский скит, но ненадолго.
Однажды навсегда его привязал к себе наш мирный Русик, и бедный Григорий тосковал по нем, изнемогал духом, наконец не вынес порывов души, требовавшей высоких подвигов послушания и более обширных действий, нежели в скитском безмолвии, где он скучал от праздности тела, свыкшегося с трудами крестьянской жизни. Григорий снова пришел к нам и смиренно признавался, что он не может нигде жить на Святой Горе, как только в Русике; но что мы могли сделать в его пользу?..
Мы могли только сочувствовать ему в его затруднительном положении и более ничего, потому что не было ему надежды на поступление к нам. К счастью Григория, тогда паломник-слепец еще был у нас; мы посоветовали обратиться к нему и просить его ходатайствовать пред геронтою и духовником, в полной уверенности, что ему не откажут в просьбе.
Так и было. Григория действительно оставили в Русике в угодность слепцу и дали послушание при штукатурке Пантелеимонова собора. С усердием и ревностью новый послушник знал свое дело и принял образ самой строгой жизни, так что не хотел даже носить на ногах сандалий', несмотря на холодный и опасный мрамор и гранит, которыми вымощены все здания монастырские. В чувстве особенной моей внимательности к послушливому Григорию я однажды дружески заметил ему, что здесь полы опасны для ног.
- Ничего, - скромно отвечал он, - я ведь привычный ко всему.
Опасения мои не прошли даром. По окончании штукатурки в соборе Григорий простудился и занемог. Первым предметом заботливости монастырского начальства в подобных случаях бывает душевное спасение больного, которого тотчас постригают в великую схиму и напутствуют каждый день.
Так поступили и с Григорием, который, впрочем, по истечении двух недель оправился и начал было выходить; но, к сожалению, покушал арбуза и - вторично впал в горячку, скоро уложившую его в могилу.
Около двух недель страдал юный Григорий и наконец просил схиму, по принятии которой приобщился и Святых Тайн. Это было в Успенский пост.. Тогда как Геннадий (имя, данное в схиме Григорию) изнемогал и был уже в отчаянном положении, некоторые из нашего братства отправились к 15 августа в Ивер, где храмовый праздник, и ходили прощаться с больным.
Ради Бога, - говорил Геннадий слабым голосом прощающимся с ним братиям, - ради Бога, попросите там, в Ивере, Царицу Небесную, чтоб мне не выздороветь, а умереть...
Растроганные иноки с чувством оставили своего дивного брата... Накануне смерти, 14 августа, духовник навестил Геннадия и заметил, что он уже в предсмертной слабости. При виде своего духовника больной оживился.
- Отче, - сказал он прерывающимся голосом, - пособоруйте меня маслом…
- К чему ж это? - спросил с улыбкою духовник. - Тебе, верно, хочется пожить еще?
- Не знаю, - сомнительно отвечал Геннадий, - а что теперь лучше для меня, отче, жить ли или умереть? - спросил он духовника.
- Разумеется, лучше умереть, - заметил тот, - ты только что принял святую схиму и причастился Святых Тайн; значит, тебе остается теперь только идти к Богу, в рай.
- Так благослови, отче: я умру! - решительно и весело произнес Геннадий.
- Бог благословит! - - отвечал духовник, - с Богом в рай!
И наутро, в день Успения Божией Матери, с окончанием Литургии действительно кончил свое земное поприще удивительный Геннадий и тихо отлетел душою в райские обители. После сего скажите, пожалуйста: видали ли вы между собою примеры подобной смерти, чисто праведнической?
Отчего это в мире боятся все смерти, а здесь так сладко, так тихо засыпают ее вечным сном? Подумайте об этом важном вопросе, и совесть, конечно, вам даст на него удовлетворительное решение. Если бы я не боялся отяготить вас подобными картинами смертности, я бы много измарал для того бумаги, но обратимся к моей болезни, о которой было выше сего слово.
Беспокойно провел я вечер в больнице с изнемогающим Германом, утро меня пугало, потому что с ним должны были начаться грозные для меня визиканты. Чтоб избавиться от лекарских рук, я решился употребить обыкновенную хитрость больных: я объявил моим докторам, что на опухоль в теле прекрасно действует регаль (афонский спирт), но натираться им я не могу в больнице, где камин опасен более для болезни подобного рода, чем спасителен; поэтому я смиренно просил позволения уйти в келлию, потому что в ней русская есть печка и постоянное тепло.
- А когда опадет опухоль, - прибавил я, - тогда с моим удовольствием я выдержу визиканты.
Мне поверили. Таким образом я вышел из больницы и уже не заглядывал в нее с тех пор, единственно из страха визикантной методы лечения. Между тем регаль действительно мне помог в наружных втираниях его в больные места; опасную рану я первоначально очистил, по совету духовника, теплою припаркою из пшеничного хлеба, а потом из ромашкового цвета.
Это удивительно подействовало на нее. Когда рана очистилась и свежая кровь разлилась по ней, я начал присыпать ее сахаром, стертым в порошок, и теперь я совершенно здоров, по милости Божией.
(Афон.Ивирон)
Иеросхим. Сергий Веснин. Письма святогорца.
1844 г., Афонская Гора. Русский монастырь
Вернуться к оглавлению письма...
Вернуться к оглавлению книги - Часть II...
Карта сайта
|